Книга седьмая: Книга Йоги.
Оглавление
Музыкальное сопровождение
Песнь Первая: Радость Единства; Суровое испытание Предзнанием смерти и Горем сердца и Болью.
Судьба следовала ее предсказанной, неизменной дорогой.
Надежды человека и желания строят колеса странствующие.
Что тело несут к его предназначению
И ведут его слепую волю по направлению к неизвестной цели.
Внутри него, его судьба формирует его поступки и правила;
Лицо и форма в нем уже рождены,
Происхождение их – в его тайной душе:
Здесь Материя кажется формирующей жизнь тела
И душа следует туда, куда ведет ее природа.
Природа и Судьба влияют на его свободный выбор.
Но дух более великий может этот баланс обратить
И сделать душу художником своей судьбы.
Эта мистическая истина, скрытая нашим невежеством:
Судьба – это проход для нашей нерожденной силы,
Наше суровое испытание – это выбор скрытого духа.
Ананке – это нашего существа собственный декрет.
Все было исполнено сердцем Савитри,
Сладостное как цветок, но твердо как алмаз, страстное и спокойное,
Избрало и на непреклонной дороге ее силы,
Склоняла к своему истоку долгий космический изгиб.
И снова она сидела позади громких, спешащих копыт;
Спешка вооруженных эскадронов и голос
Слышный далеко от колесниц уносил ее от дома.
Земля распростертая просыпалась от думы своей бессловесной,
Глядела вверх на нее из своей лености обширной:
Холмы, барахтающиеся в светлой дымке, просторные равнины,
Что развалились вольготно под летним небом,
Край за краем простирались к солнцу,
Города, подобно хризолитам в разлитом сиянии
И львиногривые, желтые реки, ступая
Вели к изумрудной линии границы Шалвы,
Счастливый лик к стальным просторам,
Суровые вершины и уединения титанические.
Вновь близилось прекрасное и роковое место,
Границы сверкали рощами восторга
Где впервые она встретило лицо Сатьявана,
И он говорил подобный тому, кто просыпается в грезе,
Некой безвременной красоты и реальности.
Сладость лунно-золотая рожденного на земле ребенка небес.
Прошлое отступало, грядущее приближалось:
Теперь далеко позади лежали холмы обширные Мадры,
Белые, резные колонны, прохладные, смутные альковы,
Цветные мозаики кристальных полов,
Башенные павильоны, бассейны с рябью поднятой ветром,
Сады гудящие жужжанием пчел,
Забытый вскоре иль бледнеющий в памяти
Фонтана плеск в белокаменной чаше,
Торжественный транс глубокомысленных размышлений полудня,
Колоннада серая снов вечером спокойным,
Восход Луны неторопливый, скользящий впереди Ночи.
Оставлены позади знакомые лица,
Счастливый, шелковистый лепет на смеющихся устах,
И тесные, сокровенные объятия рук дорогих,
И обожания свет в лелеемых глазах,
Поклоняющихся единственному суверену своей жизни.
Здесь было изначальное одиночества Природы:
Здесь был только голос птицы и зверя, -
Изгнание аскета в смутно одушевленную огромность
Нечеловеческого леса, вдалеке от радостного звука,
Оживленного человеческого общения и столпотворения его дней.
В вечере просторном, с единственным красным глазом в облаках,
Сквозь узкие просветы зелени цветущей,
От взгляда пристального небес и земли они пришли
В могучий дом сумерек изумрудных.
Там, ведомые вперед еле видною тропой
Которая вилась сквозь тени огромных стволов
И под арками, скупо пропускающими солнечный свет,
Они увидели невысокую, тростниковую крышу жилища отшельника,
Небрежно собранную под лоскутком лазури,
В солнечном свете проясненной так, что казалось вспышкой
Или довольной улыбкой в сердце чудовищном леса,
Простое прибежище мысли и воли человека,
Доступное взору толпящимся гигантам леса.
Прибыв к этой грубо срубленной хижине они отдали,
Не вопрошая больше, о ее странной судьбе,
Свою любовь и гордость единственную великому слепому царю,
Величественной колонне павшего могущества,
И величавой, заботливой женщине, когда-то бывшей королевой,
Которая ныне от жизни не ждала ничего для себя.
Но все свои надежды посвящала ребенку единственному,
Призывая на его единственную голову у пристрастной Судьбы
Все радости Земли, блаженства небесные.
Красоту обожая и мудрость, словно у юного бога,
Она его видела возлюбленным небес, подобно ей самой,
Она яркости его радовалась и верила в его судьбу
И не знала о зле подползшем близко.
На краю леса задержавшись на несколько дней
Подобно людям, оттягивающим разлуки боль,
Не желая разлучать печальные, обнимающие руки,
Не желая видеть лик последних минут,
Отягощенные печалью наступающего дня
И пораженные беспечностью Судьбы,
Что разбивает праздными руками свои наивысшие труды,
Они расстались с сердцами, наполненными болью
Как расстаемся мы принуждаемые неумолимым роком
С теми, кого снова никогда не увидим;
Ведомые особенностью ее судьбы,
Бессильные против выбора сделанным сердцем Савитри,
Они оставили ее своему восторгу и судьбе,
Под попечение огромного дикого леса.
Все позади осталось, что было когда-то ее жизнью,
И все приветствовала, что впредь было его и ее,
Она обитала с Сатьяваном в диких лесах:
Бесценной свою радость считала, такую близкую к смерти;
Жила обособленно с любовью, ради любви одной.
Словно самоуравновешена над маршем дней,
Ее дух неподвижный за спешкой Времени следил,
Статуя страсти и непобедимой силы,
Абсолютизм сладостной, императивной воли,
Спокойствие и неистовство богов
Неукротимых и неизменных.
Сначала ей под небесами сапфирными
Уединение лесное казалось прекрасным сном,
Алтарем великолепия лета и огня,
С небесным куполом украшенным цветами дворцом богов,
И все эти сцены – улыбкой на губах восторга,
И все эти голоса – бардами счастья.
Там было пение в движениях случайных ветра,
Там была слава в мельчайшем блике солнца;
Ночь была хрисопразом на бархатной одежде,
Тьмой приютившейся иль глубиной лунного света;
День был пурпурным карнавальным шествием и гимном,
Волной светоносного смеха с утра и до вечера.
Его отсутствие было памяти сном,
Его присутствие – господством бога.
Сплавляя земную и небесную радость,
Сияние трепетное восторга свадебного прошло,
Стремление двух душ быть одним,
Пылание двух тел в одном огне.
Были открыты двери незабываемого блаженства:
Две жизни были закрыты в земных небесах
И горе и судьба избегали этого фееричного часа.
Но вскоре ослабело дыхание пылкое лета,
И толчея туч темно-синих ползла по небу
И плача дождь бежал, капая по листьям
И шторм стал голосом титаническим леса.
Тогда, вслушиваясь в фатальные разрывы грома
И в барабанящие и убегающие шаги ливня
И в долгое, неудовлетворенное дыхание ветра,
И тоску невнятно бормочущую что-то в беспокоящих звуках ночи,
Горе всего мира к ней подступило вплотную.
Тьма Ночи казалась ее будущего зловещим лицом.
Тень рока ее возлюбленного восстала,
И страх руки наложил на ее смертное сердце.
Мгновения быстры и мчались безжалостно встревоженные;
Ее мысли помнили Нарады дату.
Трепеща продвигался счетчик ее достояния,
Она подсчитывала оставшиеся в промежутке дни:
Гнетущее ожидание билось в ее груди;
Ужасной для нее была поступь часов;
Горе пришло, необузданный странник к ее воротам:
Изгоняемое только в объятиях его, из снов ее
Утром восставая, чтоб ей взглянуть в лицо.
Тщетно она убегала в пучины блаженства,
От преследующего ее предвидения конца.
И погружаясь более в любовь, тем самым взращивала муки;
Ее глубочайшее горе восставало из сладчайших глубин.
Памятование было острой болью, она ощущала
Каждый день, золотым листом безжалостно вырванным,
Из ее такой тонкой книги любви и радости.
Так, раскачиваясь в порывах сильных счастья
И плавая в мрачных волнах предчувствий,
И вскармливая печаль и страх в своем сердце, -
Ибо ныне сидели они среди гостей в ее груди,
Иль в ее внутренних покоях ступали отделенные, -
Ее глаза слепо уставились в будущего ночь.
Из своей самости отдельной она наблюдала и видела,
Двигаясь среди любимых, несознающих лиц,
Чуждая уму и такая близкая сердцу,
По дороге своей по направлению к неведомому року,
И поражалась беззаботности жизней людей.
Как если бы шли они в разных мирах, хотя и близких,
Они убеждены в возвращении солнца.
Они окутаны в малые надежды и задачи на час, -
Она же в страшном знании своем была одинока.
Могущественная и счастливая тайна, что когда-то
Лелеяла ее словно в жилище серебряном,
Отдельном, сияющем гнездышке мыслей и грез,
Сделала комнату из одиночества для трагичных часов,
И горя одинокого, которое никто не мог разделить или узнать,
Тело, предчувствовало радости конец слишком скорый
И хрупкого счастья и своей смертной любви.
Ее уравновешенный облик спокойный, сладостный, тихий,
Ее очаровательные дневные дела теперь были маской;
Она в свои глубины вглядывалась тщетно, чтоб отыскать
Площадку для спокойствия и умиротворения духа.
Еще завуалировано от нее было Существо тихое внутри
Которое видит жизненную драму неподвижными глазами,
Поддерживает печаль ума и сердца
И несет в груди человека мир и судьбу.
Приходили мерцание иль вспышки, Присутствие было скрыто.
Только ее неистовое сердце и страстная воля
Толкали вперед, чтоб встретить неизменную судьбу;
Нагие, беззащитные, ограниченные человеческим жребием,
Они не имели понятия, чтоб действовать, ни дороги к спасению.
Она их контролировала, внешне ничего не показывая:
Она все так же оставалась для них ребенком, которого они знали и любили;
Они не видели внутри страдающей женщины.
В ее прекрасных движениях не было видно перемен,
Почитаемой императрице старались все услужить,
Она же сделала себя неустанной служанкой для всех,
Не избегала труда, метлы, кувшина и родника,
Или заботясь мягко, иль разжигая огонь
Алтаря или кухни, не пренебрегая обязанностями и не допуская
Других к тому, с чем ее женская сила справлялась.
Во всех ее действия сияла необычайная божественность:
В простейшие движения она могла принести
Единство с пылающим одеянием света земли,
Возвышая любовью обычные действия.
Любовь вся была ее, и это единая небесная нить
Связующая все со всем и с ней словно золотым узлом.
Но когда ее горе к поверхности слишком сильно прижимало,
Те вещи, когда-то милостивые обстоятельства ее радости,
Казались лишенными значения для нее, оболочкой сверкающей,
Иль было все вокруг просто пустым механизмом,
Ее воля не участвовала в действиях тела.
Всегда позади этой разделенной, странной жизни,
Ее дух подобно морю живого огня
Владел возлюбленным ее вцепившись в его тело,
Лишь сомкнутыми объятиями храня от угрозы супруга своего.
Она ночью просыпалась и на протяжении неторопливых и тихих часов
Размышляла о сокровище его груди и лица,
Склонялась над красотою его лба ограниченной сном
Или лежала пылающей щекой на его стопах.
И пробуждаясь утром ее губы бесконечно сливались с ним,
И не желая даже снова разделяться,
Или утратить этот медоносный канал затягивающей радости,
Те теплые и недостаточные знаки, которые может использовать любовь.
Не выносящая нищету Времени.
Ее страсть, хватаясь за убегающие часы
Желала столетия растратить за единый день
Щедрой любви и за волны экстаза;
Или еще она стремилась даже во времени смертном
Построить маленькую комнату для безвременья.
Глубоким союзом двух человеческих жизней,
Душу свою отделенную в его душе запереть.
После всего, что было дано она все еще требовала;
Даже его объятиями крепкими неудовлетворенная,
Ей хотелось крикнуть, «О нежный Сатьяван,
О возлюбленный моей души, дай больше, дай больше
Любви, пока еще ты можешь, той, кого ты любишь.
Отпечатай себя в каждом нерве, чтоб сохранить
Этот трепет, который посылает мое сердце к тебе.
Ибо вскоре разлучимся мы, и кто знает как долго
Колесо великое в своих чудовищных оборотах,
Вернет нас друг к другу и к нашей любви?»
Но она слишком любила, чтобы сказать роковое слово
И свою ношу возложить на его счастливую голову;
Она обратно внутрь груди заталкивала вырывающееся горе,
Чтоб обитало внутри тихое, беспомощное и одинокое.
Но Сатьяван иногда наполовину понимал,
Иль ощущал малейший неуверенный ответ
Наших сердец мыслью ослепленных невысказанную нужду,
Ту неизмеренную бездну ее глубокого, страстного желания.
Все свои спешащие дни, которые он мог уделить
От работы в лесу, рубя деревья,
И добывая пищу, охотясь на лесных полянах,
И служа отцу в его жизни лишенной зрения,
Он ей отдавал и помогал увеличиться часам
Присутствия своего близостью и объятиями своими,
Щедрой мягкостью слов найденных сердцем,
И близко ощущаемым биением от сердца к сердцу.
Но все это было настолько мало для ее бездонной нужды.
И если в присутствии его, она на время забывала,
То в отсутствие его, боль ее своим прикосновением заполняла;
Она видела пустоту своих грядущих дней
Представляемых в каждый час одиночества.
Хотя с тщетой воображаемого блаженства,
Союза фееричного побег сквозь двери смерти,
Она грезила о теле своем облаченном в погребальный огонь,
Она знала, что не должна цепляться за это счастье –
Умереть вместе с ним и следовать, вцепившись за его одеяние,
Пересекая наши иные страны, странствуя удовлетворенно
В сладостном или ужасном Запредельном.
Ибо родители в печали все еще будут нуждаться в ней здесь
Чтобы помочь пустой остаток дней заполнить.
Зачастую казалось ей, что боль всех эпох
В ней спрессовалась своей квинтэссенцией в ее едином горе,
Сконцентрировавшись в ней миром мучений.
Так, в покоях тихих своей души
Свою любовь заточив, чтобы жить с тайным горем,
Она обитала подобно немому жрецу со скрытыми богами
Не ублаженными бессловесным подношением ее дней,
Поднимающимся к ним ее печалью, подобной фимиаму,
Жизнь ее – алтарь, она сама – жертвоприношение.
Так они прорастали все больше друг в друга,
Пока казалось, нет силы способной их разлучить,
Так как даже телесные стены их не могли разделить.
Ибо часто, когда он странствовал в лесу,
Ее сознательный дух гулял вместе с ним и знал
Его действия, словно двигался он в ней самой;
Он, менее сознающий, испытывал трепет вместе с ней издалека
Всеми путями росла ее страсть;
Горе, страх стали пищей для могучей любви.
Возросшая от этих мук, она заполнила целый мир;
Это было всей ее жизнью, стало ее землей и небом.
Хотя рожденная жизнью, младенец часов.
Бессмертная проходила неуничтожимая, как боги:
Ее дух простерся необозримо в могучее божество,
Наковальню для ударов Судьбы и Времени:
Или утомленная печальной роскошью страсти,
Само Горе стало спокойным, с тусклыми глазами, непоколебимым,
Ожидая какого-то исхода для своей фееричной борьбы,
Какого-то дела, в котором ее мощь прекратилась бы навеки,
Победой над собой и смертью и слезами.
Год замер нынче на краю перемены.
Не было более штормов, несущихся на изумительных крыльях,
Ни грома, пересекающего в гневе мир гигантскими шагами,
Но все еще слышался что-то бормочущий в небе,
И дождь, истощившийся капал в воздухе унылом,
Как серые, медленно плывущие облака закрывали землю,
Так ее горя тяжелое небо закрыло ее сердце.
Спокойная самость скрыта позади, но не давала света:
И голос вниз не приходил из забытых высот;
Лишь в уединении с этой задумчивой болью
Ее человеческое сердце говорило с судьбою тела.
Конец песни первой, седьмой книги.
