Книга седьмая. Книга Йоги. Песнь шестая. Нирвана и обнаружение Все-Отрицающего Абсолюта.
Оглавление
Музыкальное сопровождение
Спокойное, неторопливое солнце глядело вниз с небес спокойных.
В беспорядочном бегстве, угрюмый арьеград отступления,
Последний дождь что-то бормоча исчезал в деревьях,
Иль пропадал, шелестя среди листвы,
И великое, голубое очарование неба
Открывало глубокий восторг своей улыбки.
Это великолепие сладкое, не потревоженное штормом колотящихся сердец,
Нашло комнату для наслаждения теплыми, мягкими днями,
Золотое сокровище ночи осенних лун,
Плыло кораблем через волны волшебного воздуха.
И жизнь Савитри была удовлетворена, исполнена подобно жизни земли;
Она нашла себя, она знала цель своего существования.
Хотя ее царство ее чудесного изменения внутри
Оставалось невысказанным в ее тайной груди,
Все то, что жило вокруг, ощущало ее очарование магическое:
Деревьев шелестящие голоса сказали это ветрам,
Цветы говорили в пылающих оттенках неведомой радости,
Пение птиц стало кантатой,
Звери свою борьбу позабыли и жили беззаботно.
Поглощенные в широком общении с Незримым,
Аскеты кроткие леса получили
Внезапное возвеличивание своей уединенной думы.
Это совершенство блестящее ее состояния внутреннего
Переливалось через край в ее внешнюю сцену,
Делала прекрасными скучные, простые, естественные вещи
И действия - чудесными и божественным – время.
Даже малейшая и ничтожная работа стала
Удовольствием и сладостью, таинством священным,
Подношением самости великого мира
Или служением Единому во всех и каждом.
Заполнил все свет из свечения ее существа;
Ее ударов сердца танец сообщал блаженство:
Взрастало счастье счастливых, разделенное с ней, ее прикосновением,
И горе находило какое-то утешение когда она притягивалась ближе.
Над лелеемой головой Сатьявана
Она не видела ныне летальной и темной орбиты Судьбы;
Золотой круг кружился мистического солнца,
И раскрывал ее новорожденному предвидящему взгляду
Округлость цикличную суверенной жизни.
В ее видениях и глубоко запечатленных правдивых грезах,
В передвижениях кратких будущего тяжелой завесы,
Он не лежал по болезненному указу
Жертвой в мрачной пещере смерти,
Иль унесенный в блаженные царства далеко от нее,
Позабывшего сладость земного, теплого восторга,
Позабывшего страстность единения в объятиях любви,
Освобожденного в самовосторге бессмертного блаженства.
Он был все время с ней, душа живая,
Которая встречала ее глаза близкими, влюбленными глазами,
Живое тело, рядом с радостью тела ее.
Но более не в этих великих и диких лесах,
Сродни дням птицы и зверя,
На уровне скудности коричневой груди земли,
Но среди мыслящих, возвышенных человеческих жизней
В задрапированных палатах на кристальных полах,
В городах укрепленных и приятных прогулок в саду,
Даже на расстоянии теснее, чем собственные мысли,
Тело к телу вплотную, душа к душе,
Двигаясь словно общим дыханием и волей,
Они были связаны в едином кружении их дней,
Вместе атмосферой незримой любви,
Неразделимы подобно небу и земле.
Так, какое-то время она ступала по Тропе Золотой;
Это было солнце перед Ночью бездонной.
Однажды, когда она сидела в глубоком, счастливом раздумье,
Еще дрожа от крепких объятий возлюбленного,
И радость свою делала мостом между землей и небом,
Внезапно под сердцем у нее разверзлась бездна.
Обширный, не имеющий имени страх потянул ее нервы
И потащил как дикий зверь полу-убитую жертву тащит
Казалось, что не было логова, из которого выпрыгнул он:
Он был не ее, но его незримая причина была скрыта.
Затем, в стремительном движении пришел обширный и ужасный Исток.
Бесформенный Ужас, с беспорядочными, бесконечными крыльями,
Наполнявшие вселенную своим опасным дуновением,
Тьма, более плотная, чем может Ночь принести,
Окутала небеса и овладела землею.
Катящейся волной безмолвной смерти это пришло,
Изгибаясь вокруг далекого края сотрясающегося шара земного;
Переступая небеса своим гигантским шагом,
Хотел стереть тоскливый, душный воздух
И закончить басню о радости жизни.
Казалось, само ее существо запрещено,
Отменяя все, чем жила ее природа,
И старался вычеркнуть ее тело и душу,
Захват какого-то полу зримого Невидимого,
Океан террора и надменной мощи,
Личность и темная бесконечность.
Он казалось кричал ей без мыслей и слов,
Послание своей вечности черной
И жуткий смысл своих безмолвий:
Восставший из какого-то зловещего, чудовищного простора,
Из глубины бездонной горя и страха,
Воображенный какой-то незрячей, не заботящейся самостью,
Сознание существа без его радости,
Пустая мысль, не способная к блаженству,
Что ощущало жизнь пустой, нигде не находила душу,
Голос к безмолвной муке сердца обратившись
Передал точный смысл непроизнесенных слов;
В своих собственных глубинах она слышала невысказанную мысль,
Которая сделала нереальными мир и все значение жизни.
«Кто ты, чтоб требовать себе корону отдельного рождения,
Иллюзию реальности твоей души
И личного божества на невежественной земле,
В животном теле несовершенного человека?
Не надейся быть счастливой в мире боли,
И не мечтай, слушая несказанное Слово
И ослепленная Лучом невыразимым,
Превосходя безмолвное царство Сверхсознания,
Непостижимому дать тело,
Или для санкции восторга сердца твоего,
Отяготить блаженством спокойное молчаливое Всевышнее,
Оскверняя эту обнаженную, бесформенную святость,
Иль призывать в свои покои Божественное
И с Богом восседать, вкушая человеческую радость.
Я все создал и все я поглощаю;
Я – Смерть и темная, ужасная Мать жизни,
Я – Кали нагая и черная в мире,
Я – Майа и эта вселенная есть мой обман.
Я истощаю человеческое счастье своим дыханием,
И убиваю волю жить и радость быть,
Чтоб все могло проследовать назад, в небытие,
И лишь выжидаю, вечный, абсолютный.
Ибо только пустое Вечное может быть истинным.
Все только тень и вспышка сияющем блеске Ума,
Ум, зеркало пустое, в котором Невежество видит
Великолепную фигуру своей собственной самости фальшивой,
И видит эти грезу, как цельный, замечательный мир.
О Душа, изобретатель человеческих мыслей и надежд,
Ты сама – создание потока мгновений,
Иллюзия центра или тонкая точка вершины,
Наконец узнай себя, прекрати напрасное существование.»
Тень, отрицающего Абсолюта,
Нетерпимая Тьма путешествовала мимо проносясь,
И затихал в ней жуткий Голос.
Он позади оставил ее внутренний мир, лежащий пустыней:
И бесплодная тишь нависла над сердцем ее,
Ее царства восторга там не было больше;
Ее душа лишь оставалась и опустевшие подмостки,
Ожидающие неведомую, вечную Волю.
Затем с высот донесся Голос боле великий,
Слово, что затрагивает сердце и находит душу,
Голос Света, после голоса Ночи:
Крик Бездны потянул Небес ответ,
Мощь шторма, преследующая могущество Солнца.
«О душа, не обнажай царства своего врагу;
Согласись скрыть твою привилегию королевскую блаженства,
Пусть Время и Судьба отыщут свои дороги
И громовым ударом постучится в твои врата.
Спрячь, пока можешь свое сокровище самости отдельной
За светлым бастионом своих глубин
Пока не станет частью империи более обширной.
Но не для себя одной завоевана Самость:
Не довольствуйся одним завоеванным царством;
Рискни все сделать своим целым миром,
Поверни свою силу, чтобы прорваться в более величественные царства.
Не бойся быть ничем, ибо ты можешь быть всем;
Согласие дай на пустоту Всевышнего,
Так как в тебе все может достичь своего абсолюта.
Прими существование малое, - быть человеком на земле,
Прерывающим твою новорожденную божественность,
Тот человек может отыскать в Боге свою высшую самость.
Если только ради себя самой ты пришла,
Дух бессмертный в мир смерти,
Чтобы найти свое лучезарное царство в Божественной тьме,
В том царстве Несознания единственную, сияющую звезду,
Единственную дверь в Неведении, открытую свету,
Что за нужда была тебе вообще приходить?
Ты вниз пришла, в сражающийся мир,
Чтобы помочь слепой, страдающей и смертной расе,
Открыть глаза к Свету, что видеть не могли,
Чтоб вниз блаженство принести, в сердце горя,
Чтоб сделать твою жизнь мостом меж землей и небом;
Если желаешь ты спасти вселенную трудящуюся тяжко,
Обширное вселенское страдание прочувствуй как свое:
Должна ты вынести горе, которое требуешь исцелить;
Несущий день должен пройти в темнейшей ночи.
Тот, кто желает мир спасти, должен его боль разделить.
Если он горя не знает, как может он найти лекарство от горя?
Если он проходит далеко над головой смертности,
Как смертный достигнет того, слишком высокого пути?
Если же одного из своего окружения они видят на небесных вершинах,
Тогда люди могут надеяться познать тот титанический подъем.
Бог должен родиться на земле и быть как человек,
Чтобы существо человеческое, человек мог вырасти в Бога.
Тот, кто желает мир спасти, должен быть с миром единым,
Страдания всех существ держать в пространстве своего сердца
И нести горе и радость всего, что живет.
Его душа должна быть шире вселенной
И чувствовать вечность как само вещество,
Отвергая индивидуальность мгновения,
Знать себя старше, чем рождение Времени,
Творение – инцидент в своем сознании,
Арктур и Белфегор – искрами пламени,
Кружащими в уголке безграничной самости,
Разрушение мира – небольшим и мимолетным штормом
В спокойной бесконечности, которой стал.
Если ты пожелаешь немного ослабить обширную цепь,
Обратно отступи из мира, который создала Идея
Селекции своего ума из Бесконечности,
От чувств обманчивого блеска в танце Бесконечно Малого,
Тогда ты узнаешь, как пришла великая зависимость.
Гони все мысли от себя, будь Бога пустотой.
Тогда ты откроешь Непостижимого,
И осознание Сверхсознательного взрастет на вершинах твоих;
Твой взор будет пронзен Бесконечности видением;
Ты взглянешь в глаза Неведомого,
Найдешь скрытую истину в вещах, что кажутся не действительными и фальшивыми,
За вещами знакомыми обнаружишь изнанку Мистерии.
Ты станешь единой с обнаженной реальностью Бога,
И тем чудесным миром, которым он стал,
И более божественным чудом, что еще есть,
Когда Природа, которая сейчас несознательный Бог,
Полупрозрачная вырастает в свет Вечного,
Ее зрение станет взглядом его, ее походка – его шагами силы,
И жизнь наполнится радостью одухотворенной,
И Материя станет Духа желанной невестой.
Согласись быть ничем и никем, прекрати Времени труд,
Отбрось свой ум, отступи назад из имени и формы.
Аннулируй себя, только Бог может быть.»
Так говорил могучий, возносящийся Голос,
И Савитри слушала; склонила голову свою и размышляла,
Погрузив свое внимание глубокое в себя,
В своей души загадку в тихой Ночи.
Поодаль, обратно став бесстрастной и спокойной,
Свидетель своей драмы,
Студент своей собственной внутренней сцены,
Она наблюдала страсть и труд тяжелый жизни,
И слышала в переполненных, оживленных артериях ума
Непрекращающийся топот и прохождение своих мыслей.
Всему она позволила подняться, что выбирало суету;
Призывая, ни на нем не настаивая, не запрещая ничего,
Она оставило все процессу, сформированному Временем
И свободной инициативе воли Природы.
Так, следуя комплексной человеческой игре,
Она слышала голос суфлера за сценой,
Постигала настрой изначального либретто
И тему органа композитора Силы.
Она замечала все, что поднималось из глубин человека,
Животные инстинкты, крадущиеся среди деревьев жизни,
Импульсы, которые шепчут сердцу,
И громоподобную погоню страсти по нервам несущуюся;
Она видела Силы, которые взирали из Пучины,
И бессловесный свет, что освобождает душу.
Но большей частью ее взор преследовал рождение мысли.
Освобожденная от наблюдения поверхности ума,
Она не задерживалась, чтоб изучить их официальный случай,
Публикация форм из офиса мозга,
Эта фабрика мыслей – звуков и беззвучных слов,
И голоса складированные внутри, неслышные для человека,
Монетный двор свой и казну сияющих монет.
Но это были фишки в символической игре ума,
Граммофонные пластинки копии фильмов,
Список сигналов, цифры и код.
В нашем невидимом, тонком теле рождается мысль,
Или входит из поля космического.
Зачастую, из ее души выступала мысль обнаженная,
Светясь мистичными губами, изумительными глазами;
Из ее сердца возникал некий пламенеющий лик
И смотрел ради жизни и любви, и страстной истины,
К небесам устремлялся или мир обнимал,
Или сопровождал фантазию, словно месяц плывущий,
Сквозь пасмурное небо обычных человеческих дней,
Среди сомнительных уверенностей статистики земной,
Небесной красоте веры форму придавал,
Словно над отпечатками цветов в комнате грязной,
Смеялась в вазе золотой одна живая роза.
В глубине ее груди восседал чудотворец,
И побуждал маршировать вперед, возвысить взгляд,
Пока не застучится чудо в просвещенной груди,
И жизнь не станет чудесной с преображающей надеждой.
Видящая воля между бровями размышляла;
Мысли, сверкающие Ангелы, стояли за мозгом
В пылающих доспехах, сложив в молитве руки,
И проливали небесные лучи на земную форму.
Фантазии пылали, вырываясь из ее груди,
Красота неземная, прикосновения исключительной радости,
Намерения чуда, грезы восторга:
Собрались близко возле лотоса пупка,
Ее большие ощущения миров изобилующих,
Несли свои струи безмолвных движений неоформленной Идеи;
Захватывая маленький, чувствительный цветок горла,
Они несли свои немые, несказанные резонансы,
Чтобы воспламенить фигуры речи небесной.
Ниже, желания формировали свои бессловесные посылы,
И стремления физической сладости и экстаза,
Перелагали в акценты крика,
Свое восприятие объектов и свое охватывание душ.
Мысли ее тела поднимались из ее сознательных членов,
И несли свои устремления к этой мистической короне,
Где шепот Природы встречал Невыразимого.
Но для смертного, заключенного во внешнем уме,
Все должны предъявлять паспорта у этой двери;
Притворяясь, они должны надевать официальные фуражки и маски,
Иль проходить как изделия мозга,
Не зная свой истинный секрет и скрытый исток.
И только с внутренним своим умом они говорят откровенно,
Надевают тело и принимают голос,
Их прохождение зримо, их послание услышано и узнано,
Их место рождения и знак натальный проявился,
И стоят, исповедуются бессмертному взору,
Посланники нашей природы свидетельствующей душе.
Непроницаемые, сокрытые от смертного чувства,
Палаты внутренние здания духа
Раскрыли ей свои явления и гостей;
Глаза смотрели сквозь щели в невидимой стене
И сквозь таинственность невидимых дверей,
В небольшую переднюю комнату ума мысли приходили,
Которые расширяли наш ограниченный человеческий ряд,
Поднимали полу-затухший, опущенный факел идеала,
Иль всматривались через конечное в бесконечность.
Открылся взор на незримое,
И ощущались формы, что смертные глаза не могут видеть,
Звуки, которые смертный слух не может слышать,
Блаженная сладость неощутимого прикосновения;
Те объекты, которые для нас пустой звук,
Являлись там материей ежедневного опыта,
И пищей - горючим обычных мыслей и чувств.
Существа тонких миров появились,
И сцены сокрытые за нашей сценой, земной;
Она видела жизнь континентов далеких
И не заглушенные расстоянием голоса вдалеке;
Она движения ощущала, пересекающие неведомые умы;
События прошлого совершались на ее глазах.
Мысли великого мира стали частью ее собственных мыслей,
Неразделенные и вовеки бессловесные чувства,
Идеи, что никогда не находили своего выражения.
Бессвязные намеки подсознания смутного,
Помещали значение искривленное, глубокое и странное,
Секрет поразительный своей невнятной речи,
Свою связь, лежащую в основе реальности.
Невидимое становилось зримым и слышным:
Мысли выныривали из полей сверхсознательного,
Подобно орлам, пикирующим с необозримых вершин,
Мысли мелькали из скрытых, подсознательных бездн,
Подобно рыбам золотым укрываемых морем.
Этот мир неразрывная всеобщность обширная,
Солидарность глубокая соединяет противоположные силы;
Вершины Бога глядят обратно, на немую Пучину.
Так, человек, эволюционирующий к божественнейшим высотам
Все еще беседует с животным и Джинном;
Божество человеческое, с глазами созерцающими звезды,
Все еще живет в одном доме с первобытным зверем.
Высокое встречает низкое, все это план единый.
Так она заметила многие рождения мыслей,
Если родиться может то, что является вечным;
Ибо силы Вечного подобны ему самому,
Безвременные в Безвременье, во Времени – рожденные всегда.
Она это видела все во внешнем уме
Сделано, не рождено, продукт непрочный,
Поделка на фабрике тела, силой земной.
Этот ум – динамичная, небольшая машина,
Непрерывно производящая, до тех пор, пока не износится,
Из материала сырого, взятого из внешнего мира,
Образцы, набросанные художником - Богом.
Зачастую наши мысли – окончательные изделия космические
Допущенные к воротам тихого офиса,
И проследовавшие сквозь галерею подсознательного,
Затем выпущенные на рынок Времени как лично изготовленные
Ибо теперь несут отпечаток личности живущей;
Трюк, оттенок особый, утверждает их своей собственностью.
Все это уловки Природы и эта – тоже ее.
Нам задачи даны, но мы – только инструменты;
Ничего нашего нет из того, что мы создаем:
Та Сила, что действует в нас – не наша сила.
Гениальность так же обретается из некого высокого истока,
Сокрытого в небесной таинственности,
Работа, которая дает ему тайное имя.
Очарование, слово и форма, милость и слава –
Являются искрами, посланными из Огня изумительного;
Образцы из лаборатории Бога,
Патентом, которым на земле он владеет,
К нему они приходят обернутые в золотые покровы,
Он слышит стук Почтальона – вдохновения,
И принимает послание бесценного дара,
Немного испорченное получателем разумом,
Иль смешанным с изобретением своего мозга;
Чем менее искаженное, тем более божественное.
Хотя его эго требует для своего пользования мира,
Человек является генератором космической работы;
Природа в нем трудится большей частью, Бог покоится высоко:
Лишь восприятие его души является его собственным.
Это независимая некогда, сила верховная,
Саморожденная до сотворения вселенной,
Принимая космос, обрекает себя на роль раба Природы.
Пока не станет он свободным человеком или Бога рабом.
Такова видимость в нашем смертном фасаде;
Наша великая правда существования лежит позади:
Наше сознание является необъятным и космическим,
Но только, когда мы прорываемся сквозь стену Материи,
В обширности духовной мы остановиться можем,
Где можем жить хозяевами нашего мира,
Ум – только средство, тело – инструмент.
Ибо над рождением из тела, из мысли,
Правда нашего духа живет в душе обнаженной,
И с той высоты, освобожденная, обозревает мир.
Она восстала из ума, чтоб избежать его закона,
Этого могучего сна, в некой глубокой тени себя,
Чтобы упасть в молчании в тишину Незримого.
Она достигла высоты и из Материи восстала свободной,
И видела творения жизнь из высот отдаленных,
Оттуда она возложила свою суверенную волю на все,
Чтоб посвятить это покою Бога, лишенного времени,
Затем все стало спокойным в пространстве ее существа,
Лишь иногда маленькие мысли возникали и падали,
Подобно тихим волнам на спокойном море,
Иль проходила рябь над одинокой заводью,
Когда случайный камень потревожит дремлющий покой.
Пока что фабрика ума прекратила работу,
Туда не приходил призыв с неподвижных полей жизни,
Затем даже эти шевеления в ней не возникали боле;
Ее ум теперь казался просторной комнатой пустой
Или подобием мирного, беззвучного ландшафта,
Это люди зовут тишиной и ценят как мир.
Но, в ее более глубоком зрении, все еще было там,
Пузырясь, подобно хаосу под крышкой;
Чувства и мысли кричали о слове и деле,
Не находя ответа в замолкшем мозгу:
Все было подавлено, но ничего еще не стерто;
В каждое мгновение приходила могучая вспышка.
Затем все это тоже замерло; тело камнем казалось.
Все теперь было широкой и могучей пустотой,
Но все еще исключенной из молчания вечности;
Ибо все еще отдаленным оставался покой Абсолюта,
И океан молчания Вечности.
Даже теперь какие-то мысли могли пересечь ее одиночество;
Те побуждения не изнутри и не с глубин приходили,
Брошены вверх, бесформенные, чтобы форму найти,
Не говорили о телесной нужде и не произносили призыва жизни.
Они казались не рожденными, не сотворенными в человеческом Времени,
Дети космической Природы из далекого мира,
Формы Идеи в полном вооружении слов,
Задержанные, подобно странникам в чужих пространствах.
Они казалось, приходят из некого далекого простора,
Словно несомые широким крыльями, подобными огромным, белым парусам,
И с легкостью входили, достигая внутреннего слуха,
Как будто пользовались естественным, привилегированным правом,
В высокий, царский ворота души.
Их путь все еще лежал глубоко сокрытый в свете.
Тогда, наблюдая, чтобы узнать, откуда приходят непрошенные гости,
Она видела духовную необъятность,
Пронизывающую и окружающую мировое пространство,
Как эфир нашего прозрачного, ощутимого воздуха,
И мысль спокойно проплывающую сквозь него.
Гладко скользящей, подобно кораблю, приближающемуся к гавани,
Не зная об эмбарго и блокаде,
Уверенный во входе и печатях визы,
Входила в молчаливый город мозга,
Направляясь к привычному, ожидающему причалу,
Но встречала препятствующую волю, дуновение Силы,
И тонула, в необъятности исчезая.
После долгой, незаполненной паузы появлялась другая,
И одна за одной всплывали внезапно,
Нежданные посетители ума из Незримого,
Подобно далеким парусам в пустынном море.
Но вскоре эта коммерция ослабла, никто не достиг берега разума.
Тогда все стало спокойным, ничто не двигалось более:
Неподвижный, самопоглощенный, безвременный, уединенный,
Безмолвный дух пронизывал безмолвное Пространство.
В той абсолютной тишине, обнаженной и жуткой,
Блеснула все отрицающая Верховная Пустота,
Что добивалась суверенного права мистичного Ничто,
Чтоб отменить Природу и душу отвергнуть..
Даже нагое ощущение себя стало бледным и тонким:
Имперсональное, без личных черт и знаков, свободное от формы
Сознание чистое и незаполненное заменило ум.
Казался ее дух субстанцией имени,
Мир – нарисованным символом, начертанном на самости,
Греза образов, сновидение звуков
Строило подобие вселенной,
Иль придавала духу видимость мира.
Это было само-видением; в той нетерпимой тиши,
Ни представление, ни концепция не могли принять форму,
Там не было чувства, чтобы собрать фигуру вещей,
Там было чистое восприятие себя, но не возросшая мысль.
Эмоция спала глубоко внизу, в спокойном сердце,
Или лежала похороненная на кладбище мирном:
Все чувства казались успокоенными, тихими иль мертвыми,
Словно разорванные струны сердца, не в состоянии более служить,
И радость, и печаль снова никогда не восстанут.
Сердце билось в бессознательном ритме,
Но от него ответ не приходил, ни крик.
Напрасны были провокации событий;
Ничто внутри не отвечало внешнему прикосновению,
Не возбуждало нерв, реакции не было.
Но тело ее все еще видело, двигалось и говорило;
Оно понимало без помощи мысли,
Оно говорило, что необходимо сказать,
Оно делало, что необходимо было сделать.
Там не было личности позади действия,
Ни ума, что выбирал или пропускал подходящее слово:
Работало все подобно безошибочной способной машине.
Словно продолжая старые, привычные обороты,
И подталкиваемая старой, неистощенной силой
Машина делала работу, для которой было создана:
Ее сознание наблюдало и не принимало участия;
Все это поддерживало и ни в чем не принимало участия.
Там не было сильной, побуждающей воли;
Несвязность, пересекая устойчивую пустоту,
Проскальзывала а порядок родственного случая.
Восприятие чистое было единственной силой,
Которая стояла за ее действиями и ее взором.
И если б оно удалилось, все объекты погасли бы,
Ее вселенная личная перестала бы существовать,
Тот дом, который она построила из кирпичей мысли и чувства,
Располагался в начале самом, после рождения Пространства.
Это зрение было идентично с видимым,
Оно знало без знания, все то, что могло узнанным быть,
Она смотрела беспристрастно на мир проходящий,
Но тем же самым ровном, неподвижным взглядом,
Видела также его нереальность бездонную,
Она наблюдала персонажи космической игры,
Но мысль и в формах внутренняя жизнь казалось, умерли,
Отмененные ее собственным коллапсом мысли:
Пустая раковина физическая еще существовала.
Все казалось тенью блестящей самого себя,
Космическим фильмом образов и сцен:
Та тянущаяся масса и очертания холмов,
Были замыслом, набросанным в молчаливом уме,
И хранили вибрирующую, фальшивую твердость,
Из-за постоянной пульсации призрачного зрения.
Лес, с его изумрудным многообразием,
Нарядил своим расцвеченным шоу смутное, пустое Пространство,
Живописные краски скрывали пустую поверхность,
Что мерцала на краю исчезновения;
Небеса голубые, иллюзия глаз,
Мир покрывали в иллюзии ума.
Те люди, которые ходили под нереальным небом,
Казались подвижными куклами, вырезанными из картона,
Подталкиваемыми по земле незримыми руками,
Или картинками подвижными в фильме Фантазии:
Там не было души внутри, ни силы жизни.
Вибрации мозга, что выступают словно мысль,
Ответ стремительный нервом на каждый стук контакта,
Дрожь сердца ощущалась как радость и горе, и любовь,
Были конвульсиями тела, что самостью казались,
Которую тело изобрело из атомов и газа,
Ложь изготовленная, конструкция Майи,
Его жизнь – это греза, видимая спящей Пустотой,
Животные одиночные, или идущие стадами по равнинам,
Пробегали, подобные проходящим видениям грации и красоты,
Представленные неким все созидающим Взглядом.
Но все же нечто было там, за поблекшей сценой.
Куда бы она не повернулась, на что бы ни бросила взгляд,
Это было постигнуто, но все же скрыто от взора ума.
Лишь то Единственное реальное, закрывало себя от Пространства.
И в стороне стояло от идеи времени.
Эта истина избегала формы, линии, оттенка.
Все остальное стало бесплотным, отрицающим самость,
И только казалось вечно длящимся и правдивым,
Но нигде не обитало, и было за пределами часов.
И лишь оно могло труд зрения оправдать,
Но взгляд не мог дать определения этой форме.
И только это могло успокоить неудовлетворенный слух,
Но тщетно вслушивалось ухо в исчезающий звук;
Оно не отвечало чувству, не взывало к Уму.
Это встречало ее как неуловимый, неслышимый Голос,
Что вечно говорит из Непостижимого.
Это ее встречало как вездесущая точка,
Чиста от измерений, незримая, несвязанная,
То, одно единственное этого множественного ритма,
Выделяющего свою одинокую вечность.
Оно ее встречало как некий простор, необъятность Ничто,
Как бесконечное Нет всему, что кажется существующим,
Как бесконечное Да вещам даже невообразимым,
И всему, что немыслимо и непостижимо,
Вечный ноль или несовершенное Нечто,
Бесконечность без пространства и места.
И все же бесконечность и вечность казались только словами,
Напрасно добавленными некомпетенцией ума,
К его громадной, одинокой реальности.
Мир – только вспышка, искра из этого света,
Все мгновения сверкают из этого Безвременья,
Объекты все – мерцание Бестелесного,
Что исчезают из Ума, когда видится Это.
Оно держало словно щит перед лицом своим,
Сознание, что видит без зрителя,
Ту Истину, где в знании нет ни знающего, ни познающего,
Любовь, своим собственным восторгом очарованную,
В которой Любящего нет, и нет Возлюбленного,
Несущих свои личные страсти в Простор,
Всемогущую силу в спокойствии,
Блаженство, которого даже попробовать никто не надеется.
Оно отвергало обман мошеннической самости;
Правда в ничто была этим ключом могучим.
Если б вся действительность от существования отреклась,
И Бытие приняло прибежище из рук Небытия,
И Небытие смогло бы пронзить этот зашифрованный круг,
Некий проблеск реальности мог проявиться.
Освобождение бесформенное к ней пришло.
Однажды, погребенная заживо в мозгу и плоти,
Она восстала из тела, жизни и ума;
Она не была более Личностью в мире,
Она ушла в бесконечность.
Что было когда-то ею самой – исчезло;
Там не было ни структуры вещей, ни фигуры души.
Беженец из области чувства,
Избегающая необходимости мысли,
Освобожденная от Знания и от Неведения,
Спасенная от правды и неправды,
Она разделила высокое уединение Сверхсознательного,
За пределами саморожденного Слова, голой Идеи
Обнажилась первая, прочная основа сознания;
Здесь не было существ, существование не имело места,
Там не было соблазна радости быть.
Необъяснимо отброшенный, никто и ничто,
Исчезающий отпечаток, фиолетовый след,
Нечеткая запись просто самости, ныне прошедшей,
Смутный, неопределимый шаг аннигиляции:
Память о существовании была все еще здесь
И хранила ее отдельно от небытия:
Она была в Том, но все еще не стала Этим.
Эта тень самой себя, такая близкая к ничто,
Могла быть снова точкой самости, опорой чтоб жить,
Вернуться из Непостижимого
И быть тем, что некий мистический простор может выбирать.
Так как решит Непостижимый,
Она могла быть ничем иль стать заново Всем,
Иль если всемогущее Ничто приняло форму,
Появиться как некто и мир освободить.
Она даже могла узнать, что шифр в себе мистический скрывает,
Это казалось выходом иль окончательным завершением всего,
Могло быть слепым и мрачным проходом, закрытым от взгляда,
Ее состояние – раковина, затмевающее солнце,
На пути этом тайном, к Невыразимому.
Даже теперь, ее существо великолепное могло обратно всполохнуть,
Из тишины и недействительности,
Все Чудесного сверкающая часть,
Сила какого-то все утверждающего Абсолюта,
Сверкающее зеркало Истины вечной,
Чтоб показать Единому во всем его проявленный лик,
Душам людей – их глубокую тождественность.
Либо она могла пробудиться в спокойствии Бога,
Все пределов космического дня и космической ночи,
И умиротворенно отдыхать в его белой вечности.
Но сейчас это было нереальным и далеким,
Или скрыто в мистичной и бездонной пустоте.
В бесконечном Ничто был окончательный знак
Или еще Реальность было Непостижимого.
Абсолют одинокий все отрицал:
Он вычеркивал невежественный мир из своего одиночества
И душу подавлял своим вечно длящимся покоем.
Конец песни шестой. Книги седьмой.
